Нет, об отсутствии детей Рина не печалилась: нет, значит, нет. Да и много ли радости от этих детей? Кажется, одна головная боль, головняк, как говорит Эдик. Зато сложилось со всем остальным – небедная женщина с состоявшейся карьерой. Тоже немало. Карьера? И где она теперь, ее карьера? Ку-ку. Попрощайся с карьерой, дорогая Рина Александровна! Ты теперь безработная.

Вспомнив об этом и, кажется, наконец осознав до конца все, что произошло, она замерла от ужаса. Как теперь жить, господи? На что? Увлеклась деревенскими сплетнями, пустыми разговорами – Мишка, Тонька, Нинка. Пашка какой-то. Матрасы, подушки, ватрушки. Картошка в огороде, грибы в лесу, ягоды на болоте. Господи, какая чушь! Где она, Рина, и ее жизнь и где все это?

Ну, хоть отвлекалась… уже польза. Правда, работу из-за своего самовольного отъезда потеряла – знала ведь, что Н. взбесится! Ну и черт с ним.

Разве она могла не поехать?

Не удержалась и проверила телефон. Пусто. А от кого, собственно, ты, дорогая, ожидала звонка? От Эдика? Да ты вон как на него наорала, а он парень пугливый и осторожный, понимает: поддержит, попрет против Н. – все, пропал. Потеряет работу. А у него, между прочим, ситуация тоже не сахар. Коллеги по отделу? Да не смеши! Все трясутся за свою шкуру, и все боятся остаться на улице. И людей, между прочим, можно понять! Понять-то можно, но вот принять это сердцем… Начальницей-то она, к слову, была строгой, но, кажется, справедливой. По крайней мере, за своих всегда заступалась. Да, обидно… ждала поддержки, если честно. Ждала.

Мама? Ну тут ждать поддержки не стоит. Когда Рина сказала Шурочке о смерти отца, та восприняла новость весьма равнодушно.

– Умер? – с удивлением протянула Шурочка. – Надо же! Такой молодой! Жалко, да. Но что уж поделать – двум смертям, как говорится, не бывать.

Рина в тот момент от удивления онемела. Да, мама имела такое свойство – удивлять. Свою мать Рина, кажется, знала вдоль и поперек, но всякий раз искренне недоумевала – как так можно? Шурочка даже не перезвонила. Хотя, казалось бы, так естественно: позвонить и спросить, как все прошло и как чувствует себя единственная дочь.

И снова Рина разозлилась на себя: «Ну сколько можно, сколько? Ты ведь взрослая девочка, все и про всех понимаешь. Неплохо знаешь эту жизнь. Прошла через огонь и воду. И даже через медные трубы. И вот на тебе, разнюнилась – коллеги предали, мама не позвонила. Жалеешь себя и куксишься. Ну, как ты учила других? Сбросить проблемы, как старое пальто, – и вперед! Да, советы давать легко. Вот теперь сама попробуй!»

Вспомнились еще слова Маргошки: «Ты ж понимаешь, подруга! Наш милый Н., друг беззаботной юности, выкинет нас на помойку в ту самую минуту, когда мы перестанем быть ему нужны. Выжмет, как половую тряпку, и выкинет».

Рина, дура, тогда еще спорила – нет, не выкинет. Все-таки общее дело, вместе через такое прошли! Нет, он, конечно, сволочь. Но чтобы так с ними?

Она ворочалась с полчаса и потом, слава богу, уснула. Проснулась от звона посуды, глянула на часы – ого, половина восьмого! Надо вставать. Полчаса на сборы – и вперед.

Валентина, в повязанном по глаза черном платке, с плотно сжатыми губами и сдвинутыми бровями, мыла чашку. Увидев Рину, кивнула:

– Чаю попей, и поедем. Пашка звонил – через десять минут будет здесь.

Рина наспех выпила чаю, быстро оделась.

Вышли на крыльцо, и, завороженная, Рина подумала: «Господи, погода-то какая! И не поверишь, что вторая половина октября!»

Даже в девятом часу было солнечно и тепло, градусов восемнадцать, не меньше. Казалось, осень передумала и отступила – зазеленел лес, и даже поле не казалось теперь заброшенным, грустным, пустым и грязно-желтым. Теперь оно светилось нежно-золотистым светом, словно присыпанное луковой шелухой. И речка, пару дней назад тускло-серая, с холодным металлическим отливом, теперь была серебристой, густо-синей, проснувшейся. Большеголовые пестрые георгины приосанились, приподняв тяжелые, готовые недавно осыпаться пестрые головы.

Рина зажмурилась и расстегнула куртку – ничего себе, а?

Валентина, видя ее удивление, грустно улыбнулась:

– Бывает. Бывает, и ноябрь стоит теплым, почти бездождливым, – южное направление. В иной год Саня еще в октябре ходил на реку, купался.

Валентина отвернулась и громко сглотнула.

И тут лихо подъехал Пашка, резко и громко затормозил и победно глянул на Рину.

Та с раздражением подумала: «Чуть забор не снес, болван. Мачо, блин. Выпендривается».

По дороге спешила Нина. Следом ковыляли Бахоткины, Лена и Ваня, ближние соседи. Лена держала в руках большой букет сиреневых астр. Пашка курил, прислонившись к капоту, и бросал загадочные взгляды на Рину.

«Чистый идиот, – подумала она. – Ополоумел, добрый молодец, первый парень на деревне! А что, завидный жених – собственный дом, собственный «пазик». Синие глаза и соломенный чуб. Короче, девки стонут и тащатся. Женишок-сиделец. А что, нормально, подходящая пара для безработной».

Тронулись. Пашка все так же залихватски поглядывал на Рину в зеркало.

Сначала ехали молча, с тревогой поглядывая на застывшую Валентину.

Ну а потом устали молчать и принялись перешептываться. Краем уха Рина улавливала все те же разговоры – печали о завалившемся заборе или сарае, беспробудное пьянство пастуха с гордым именем Аркадий. Конечно, звали его Аркашка-алкашка, какой уж там Аркадий! Снова что-то про непокорных и вредных невесток, никчемушных зятьев, капризных стариков, плохой урожай помидоров. И тут же начиналось хвастовство, сколько и чего кто закрыл, – Рина догадалась, что это про запасы.

Только Валентина участия в разговорах не принимала. Ну и Рина, конечно, тоже. У ворот погоста уже виднелась машина Михаила. У машины, затянутая в блестящий кожаный плащ, сняв темные очки и подставив лицо солнцу, гордо, как монумент, стояла важная Антонина.

– Загорает! – почему-то с осуждением зашептались бабы. Стало понятно, что богатую и успешную Тоньку местные не любили.

Сдержанно поздоровались и пошли «на место».

Снова шли гуськом, виляя по узкой тропинке вдоль уже знакомых могил, и Рина, удивляясь себе, отмечала: Витенька Глазов, четырех лет. Анна Ивановна Глагольева, упокоилась с миром в пятьдесят шестом, восьмидесяти лет от роду. Алла Базаркина, тридцати лет. Трагически погибла. Алла Базаркина с фотографии на памятнике из серого гранита смотрела задорно и вызывающе. Казалось, вот-вот, и она покажет язык. «Красивая, – подумала Рина, – и в таком возрасте, господи…» На минуту она затормозила, разглядывая полное, красивое лицо.

– Алка, – за Рининой спиной вздохнула Нина, – красивая была девка. И здоровая, как слон. На ферме работала, старшей дояркой.

– И что с ней случилось? – тихо спросила Рина.

– А повесилась, – буднично ответила Нина. – Муж загулял, она и повесилась. Любила его сильно, пережить не смогла.